Рассказы Владимира Попова - Студия Владимира Попова

Главное меню:

Рисунок Анатолия Ишмаева

От автора

Писать рассказы меня спровоцировал курьезный случай. Один приятель, член нашей охотничьей команды 90-х годов прошлого века, вдруг в одном журнале опубликовал рассказ… по мотивам моих разглагольствований во время наших поездок в тайгу. Ах-ты, ух-ты! Как так!? Но, как говорится, болтун – находка для шпиона, равно как и для начинающего писателя.

Все бы ничего, да через какое-то время новоиспеченный литератор приходит ко мне домой с поллитровкой и безапелляционно заявляет: «Юрич! Расскажи-ка мне еще охотничьих эпизодов». «Дудки!!! Сам писать буду!» – в сердцах выкрикнул я. Бутылочку-то мы осушили, но я уже держал язык за зубами.

Сказанное надо исполнять, вот я и начал писать рассказы, благо сюжетов за всю жизнь накопилось предостаточно: охотой занимаюсь лет пятьдесят, двадцать из которых проработал в охотничьем хозяйстве на различных охотоведческих должностях. Начать-то начал, а вот продолжать как-то не клеится: то очередной книгой занят, то сайт надо разрабатывать и запускать, то еще что-то мешает. Обещаю, следующей зимой выдам порцию охотничьих мемуаров. Может быть...

ПУБЛИКАЦИЯ РАССКАЗА В ГАЗЕТЕ "НАША ЖИЗНЬ В ПРИСАЯНСКОМ КРАЕ"

ХРЮКАРЬ

Владимир Попов

Далекие-далекие 60-е годы ушедшего в историю 20-го века. Мне «стукнуло» 11 лет, когда я стал взрослым, потому что стал охотником. Вот так, ни больше и ни меньше. Какое же это было золотое время! В нашей маленькой сибирской деревушке, что затерялась в таёжной глухомани Братской землицы, жизнь буквально кипела, бурлила и била ключом. Совсем рядышком в, строящемся не по дням, а по часам райцентре, была возведена легендарная Братская ГЭС, и, тарахтевший на задворках и порядком надоевший, старенький дизель-генератор, сменила ЛЭП. И с этого момента не только в домах, но и на уличных столбах бесперебойно засияли лампочки.

Всё местное население трудилось в совхозе, леспромхозе, химлесхозе, действовавших тогда на нашей территории в полную мощность. Многие устраивались к «лэповцам», тянувшим линии электропередач по сибирским просторам, или к целинникам, раскорчевывавшим новые поля для совхоза. Мимо нашего дома, а он стоял аккурат на самой окраине села окнами в лес, с залихватскими песнями утром и вечером на открытых газиках вихрем проносились на отгул (летний лагерь) разудалые доярки. Следом, поднимая тучи пыли, пастухи прогоняли в поскотину сотенные стада личного скота сельчан, подхлестывая буренок и пеструшек таким отборным трехэтажным ямбом, что уши вяли не только у уличных зевак, но и у подопечных коровенок. А местный конюх дядька Коля, с гиканьем и кнутовой «стрельбой», галопом выставлял за околицу огромный табун лошадей. Кругом колосились пшеничные, овсяные и ячменные нивы, выше человеческого роста «махала» кукуруза, вызревали для наших набегов гороховые и огуречные поля.

Весь божий день на широченной улице многочисленная босоногая детвора играла в лапту, палки-банки, «выжигало» или просто в войнушку, стреляя губами с деревянных самодельных автоматов и пистолетов. Молодёжь постарше «резалась» в волейбол, ближе к вечеру к ним примыкали и взрослые. А вот играть в футбол в нашей деревне почему-то не было моды.

Ну а вечером киномеханик Хонька привозил в клуб кино: детский сеанс – 5 копеек, взрослый – 20. В тесном помещении яблоку упасть было негде, вытесняемая старшиками мелюзга мостилась прямо на сцене. За фильмами следовали танцы до упаду под гармошку с похабными частушками. Шум веселья разносился по всей деревне, раздражая ворчливых старушек.

Школа располагалась в соседнем селе (в нашем имелась только начальная до 4 кл.). Зимой мы ездили на занятия в деревянной будке на санях с лавочками внутри, прицепленной за трактор «Беларусь». Возил нас бессменный дядя Петя (как и полагалось по словам популярной песенки «Прокати нас, Петруша, на тракторе»). В сильные морозы он заботливо забивал будку соломой. Не помню, чтобы нам когда-то было холодно или не весело. Бесились в этом «кунге» так, что взрослые попутчики по второму разу в наши сани не садились. В распутицу те 5 километров ходили пешком, а когда подсыхала дорога, пацаны ездили на велосипедах, а девчонки так и добирались на своих двоих. Зато эти свои-двои были крепкими и стройными, а девахи наши были «кровь с молоком» (точно знаю, у меня жена одноклассница). Учились мы в две смены, и по два параллельных класса, на тот момент, о котором идет повествование, - в 5-м «а» и 5-м «б» (сегодня в той школе и смена одна, и в классах по 3-4 ученика).

Мои родители трудились в химлесхозе, в народе называемом «подсочкой» или «химдымом». Почему «подсочка» я знал – деревья подсачивали, почему «хим» тоже было понятно – при добывании сосновой смолы или «живицы» применялись разъедающие срез на дереве кислота, барда или сульфитно-спиртовая бражка. А вот почему «дым» - понятия не имел (наиболее вероятно, от слова «вздымать» руки с инструментом-хаком вверх). Центровая на подсочке профессия называлась «вздымщик», кем и являлся мой отец, а годы спустя, я и сам один полный сезонный цикл официально отработал в этом же качестве (должен сказать, что и сейчас с превеликим удовольствием «порезал бы вздымку», но, увы, и химлесхозовский «поезд ушёл, и пути разобрали»). Производимое этой организацией сырьё – живица, являлась ценнейшей продукцией для народного хозяйства: из нее получали канифоль и другие полезные вещества, которых в стране не хватало, и дефицит восполнялся за счет импорта из Финляндии и Швеции.

Вздымщики являлись кадровыми работниками, а вот сборщики живицы – сезонными. Так как в те «застойные» времена занятость была стопроцентной, тунеядство преследовалось по закону, кадров на сезонные работы катастрофически не хватало. Химлесхозовское руководство вербовало рабочих по всей необъятной стране. Кого только у нас не было в живичную путину: с Украины, Белоруссии, Молдавии, Москвы, Ленинграда приезжали за «длинным рублём» молодые и уже солидные романтики и авантюристы разных сословий и профессий. Были среди них инженеры, актеры, художники, летчики, строители и многие-многие другие специалисты. Вот среди этих «декабристов» мне довелось крутиться всё детство. Я, как губка, впитывал от них то новое, необычное, непривычное для наших краёв, за что премного благодарен судьбе, родителям и тем «вербованным», среди которых было много грамотных, культурных, воспитанных людей, хороших и настоящих друзей.

Но это было чуть позже, а на тот момент была Мурмындия. Так, с чьей-то легкой руки, называлось урочище километрах в 15 от деревни, где находился подсочный участок моих родителей. Место было сказочное, и красота окружала со всех сторон неописуемая. Девственная, нетронутая никем и ничем тайга, полная дичи, ягод, грибов и орехов, речки, кишащие рыбой и водоплавающей птицей. Прямо на делянах участка благоухали заросли диких пионов – Марьиного корня, багровели поляны огромных башмачков, не говоря уже о вездесущих подснежниках и многочисленных жарках-огоньках. Омрачал эту идиллию только гнус, которого в ту пору было «тьма тьмущая», но и от него у химдымовцев было спасение – эффективная мазь «Дэта», которую в обязательном порядке выдавали всем работникам, наряду с казенными спецухой, инструментарием и применяемыми химикатами.

Батя, как я уже говорил, «вздымарил» на участке из 6 тысяч сосен, а мать была у него персональной сборщицей. Жили мы здесь летом почитай всей семьёй в построенной отцом добротной времянке (так назывались избушки подсочников). Даже наша корова Февралька паслась днями и ночами по травянистым ключам и распадкам, порой укладываясь на отдых рядом с лосями или медведями. Мы частенько находили свежие лежки тех и других вблизи друг от дружки. Только доиться наша «таёжница» строго являлась к жилью как по расписанию.

Я все каникулы пропадал в мурмындинском лесу, гоняясь за рябчиками, утаками или ловил в речушках хариусов. Мне частенько удавалось добывать с отцовской одноствольной «ижевки» 32 калибра разную мелкую дичь, да настегивать удочкой гольчиков-харюзков. Иногда подкрадывался к греющимся на солнышке в тихих затоках и заводушках щукам, и глушил их выстрелом по голове. Скажу я вам, скрасть эту хищницу – настоящее искусство. Малейшее неосторожное движение, и на воде остаются только круги от молниеносного щучьего старта. На более крупную дичь я не замахивался: калибр ружья, возраст и опыт охотника были неподобающими столь серьезному делу. Потому часто провожал печальным и восхищенным взглядом, неожиданно «взрывавшихся» из под ног глухарей, напрасно надеясь, что вот сейчас усядется один из них на ближайшее дерево, и тогда…Но они всякий раз поднимались над высокими кронами и уносились в недосягаемую даль.

Когда у отца на участке подоспевала сборка, а бывало это примерно один раз в полмесяца, я помогал матери собирать живицу. С ведром и специальным треугольным ножом носился с утра до вечера от сосны к сосне, и выскребал смолу из конусовидных воронок-приёмников. Наполненные ведра вываливали в деревянные, пахнущие едким столярным клеем, бочки. И так, пока двухсотлитровые ёмкости не наполнялись до краев, затем ещё и ещё, одна за другой. За недельную сборку – 5-6 бочек. Работа была тяжёлой, но дюже интересной.

Затем приходил трелевочный трактор, и на «пэне», изобретенной нашими лесохимиками (волокуша из листа толстого железа), увозил бочки на центральные склады. В следующую сборку всё повторялось, и за сезон мы добывали для родной промышленности 6-7 тонн янтарного золота. Заработок по тем временам был хороший, но большая часть доходов тратилась на харчи, походный провиант и таежную экипировку.

В один из августовских дней, когда на подсочном участке мы с матерью затаривали очередную бочку живицы, за нами зашел отец, чтобы всем вместе идти на обед. Вдруг, не далее полукилометра, взревели наши собаки – Шарик и Жучка. Батя всегда называл щенков немудреными кличками, и у нас из поколения в поколение были сплошные Дружки, Малыши, Белки, и те, что названы строкой выше. Другое дело, мой будущий тесть давал своим псам такие кликухи, что язык надламывался при их произношении: Кабздох, Чугрей, Цитра. Где только таковые откапывал, одному ему было известно.

Тем временем наши родненькие собачки продолжали неистово лаять, оглашая округу о своей находке.

- На глухаря брешут, - уверенно определил отец.

- Пап. Можно я схожу. Вот увидишь, я смогу подкрасться на выстрел.

В моём голосе было столько отчаянной мольбы, что отец не посмел возразить. Сам он, как любил говаривать, «на птичек» специально не охотился. Завалит, бывало из-под собак, а они у нас были универсальными, «зверя» - изюбря или сохатого, и пока есть на столе мясо, никого больше не трогает. Да после каждого Покрова обыкновенно уходил промышлять белку и соболя. Потому и калибр его ружья был малым, чтобы пушнину не портить.

- Нулёвкой бей. Целься в шею, - напутствовал он, - а мы пошли на обед. Ты тоже не опаздывай, охотничек. Иди уж. Постарайся увидеть глухаря прежде, чем он тебя. Как заметишь, «посади» его за дерево, а потом подходи, да поближе.

- А вдруг там не глухарь, а медведь, - заволновалась мать.

- Обижаешь. Чо, я своих собак не знаю, что ли, - парировал батя.

Ружьё всегда было при нас и патронташ при нём. Я уже не слышал ни отца, ни матери, ни ветра, ни комаров. Для меня манящей музыкой звенел только собачий лай. Нашарил нужный патрон, переломив ружьишко, всунул его в патронник и с решимостью захлопнул замок. Все, к бою готов, теперь вперед.

Первые метров триста я летел, как на парах, не замечая ни веток, хлеставших по лицу, ни сучьев, ломающихся под ногами, ни колодин, преграждающих путь.

- Гавкайте, гавкайте дружнее, а ты глухаришка посиди, не улетай, - раз за разом шептал я себе под нос.

По мере приближения, лай усиливался, и я вскоре перешел на осторожный шаг. Всё внимание было приковано в направлении чудодейственной собачьей симфонии. Взгляд сфокусировался на кронах сосен, где должен укрываться вожделенный объект.

И вот я его увидел! На фоне густой зелени копошилось явно что-то живое. Глухарь, точно, глухарь. Я взвел курок, глазами нашарил впереди дерево потолще и бочком-бочком свалил за него. Так, есть! Глухарь теперь за экраном в створе между сосной и мной. Сейчас, главное не подшуметь и не высунуться под зоркий глаз осторожнейшей птицы. Отец еще раньше говорил, да я и сам это отлично понимал, что подходить следует только «под лай». Но собачки, ай, да собачки, лаяли так азартно, что молчаливых окон-промежутков совсем не было.

Подойдя ещё ближе, я понял причину их неистовства: глухарь, дразня собак, громко… хрюкал. Как будто на сосне сидела не птица, а туда взгромоздился здоровенный кабан. Собаки давно засекли меня и переместились на противоположную сторону сосны, на которой восседал их раздражитель. Ну, не собачки, а сущие академики своего лаечного роду-племени. Вот я уже почти у заветной сосны, до собак метров сорок. Стрелять ещё рано. Эх, был бы у меня в руках 12-й калибр, тогда б другое дело.

Всё! Дальше идти некуда, уперся, наконец, в сосну. Медленно-медленно начинаю высовываться из-за дерева, одновременно поднимая к плечу свою одностволочку. У-у-х ты – вот он!!! Метрах в двадцати, вполдерева на голом сучке топчется огро-о-омный глухарина. Свесив бородатую голову в сторону собак, он то и дело громко хрюкает, синхронно кивая в такт этим странным, не свойственным птицам, звукам. Я отчётливо видел и его красную бровь, и желтый орлиный клюв, и белое пятно на боку, и, то и дело распускающийся для удержания равновесия, веер хвоста. Казалось, что передо мной возник какой-то летающий чёрт воплоти, или доисторическое ископаемое ожило и сбежало из ближайшего музея, и вот-вот нападёт на меня. Такой угрожающе необычной была его внешность. Жуть!

Что творилось в моей детской душонке… Все тело бил сильнейший озноб, как говорят охотники, колотил мандраж. Мушка, да какая там мушка, весь ствол ружья, прыгал по силуэту птицы и никак не останавливался у основания сизозеленой шеи, куда надо было стрелять. Сердце билось так шумно, что мне постоянно казалось, - его вот-вот услышит глухарь. Но он не замечал, или не хотел замечать мою детскую головенку, нелепо торчащую из-за лесины, видимо, не считая меня серьёзным противником. Ну, хрюк! Раз так, была, не была! Получай! Когда мушка в очередной раз проплывала возле основания шеи, собрав всю волю и силы в кулак, я нажал на спуск.

И только чуть рассеялся дым от выстрела, взору предстала победная картина: глухарь, оглушительно ломая сучья телом и бьющими с огромной силой крыльями, медленно, но неотвратимо падал вниз. В следующий миг он грохнулся оземь, продолжая биться в агонии. Собаки враз вцепились в него, и, с гордого ещё секунду назад хрюкателя-дразнилки, во все стороны полетели пух и перья.

Я третьим бросился к глухарю, криками, ногами и прикладом стараясь отогнать дорвавшихся до добычи собак, но попытки были тщетны. Тогда я уселся на спину птицы, собой заслонив ее от разъярённых хищников. Глухарь продолжал бить могучими крыльями о землю, подбрасывая меня, как мячик. Впоследствии, сколько приходилось добывать этих величественных птиц, они при любом убойном попадании, всегда долго бились в агонии, настолько крепок их организм. Даже домашнему петуху, близкому сородичу глухаря, когда отрубят голову (куда еще убойнее?), он продолжает бегать по двору, куда глаза уж не глядят, хлопая крыльями, падая и кувыркаясь.

Наконец, мой глухарь затих, собаки остыли и угомонились. Взяв птицу за лохматые ноги, я перекинул тяжеленную добычу через плечо и чуть ли не бегом помчался к зимовью, но, не доходя сотню метров, перешёл на размеренный, степенный шаг.

У времянки меня с нетерпеньем поджидали. Гордо бросив глухаря под ноги домашним, задыхаясь от радости, я пробасил дрожащим голосом:

- Вот, хрюкаря добыл!

Батя поднял птицу, взвесил на руках.

- Да-а-а! Здоровый какой. Я таких не добывал. Молоток!

Мать прижала к себе, чмокнула в щеку.

- Кормилец ты мой. Заслужил обед. Пойдём кушать.

Лишь одна младшая сестренка, стоявшая в сторонке, съязвила:

- Что ты, что ты. Герой, с дырой, счастливый какой. Подумаешь, птичку убил.

С того дня прошло сорок с лишним лет. Много охот было на моем веку, приходилось добывать разную дичь, вплоть до медведя. Но таких ярких ощущений, такой остроты впечатлений, такого восторга и охотничьего счастья я не испытывал больше никогда.

Да и глухаря, крупнее того хрюкаря, я уже ни разу не добывал.

Октябрь 2009 г.